На языке глины - Наталья Никишина

На языке глины

Наталья Никишина

© Наталья Никишина, 2016

ISBN 978-5-4483-5743-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Новая книга стихотворений талантливого киевского автора порадует всех ценителей и знатоков истинной поэзии. Поэтика Натальи Никишиной восходит к глубинным слоям славянской традиции. Её образная система, ритмический строй, глубина и точность словесных формул убеждают – перед нами безусловное и яркое явление в нынешнем литературном мире.

«Построен и заброшен век…»

Построен и заброшен век,Деревья обретают лицаИ, как вначале, слово «птица»Равно со словом «человек».

Могилы каменщиков строгих,Что доживали до седин,Равны могилам тех, кто кровлюВысоко в небо возводил…

И необжитая постройка,Где ни дыханья, ни теплаНе зарастёт травой настолько,Насколько память заросла.

Но хочется, чтоб по ступенямВзойдя из воздуха и дня,Вдруг обманулся новый гений,Сказав: «Здесь жили до меня!»

«Я там родилась, где цвели пустыри…»

Я там родилась, где цвели пустыриРомашковым белым настоем,Где пахло тяжелым дыханьем землиИ битумом новостроек.

Там сладки мне были и чёрный паслен,И яблоки старой усадьбы,А время делили лишь дни похоронДа частые пьяные свадьбы.

Рубили капусту в осенний мороз,Гармонь выносили к сараю…Мир досок некрашеных, крашеных розМеня согревал, умирая.

Как тихо ушла, отошла эта жизнь,Разъехались прежние люди.Достроены верхние этажи,И праздников больше не будет.

«Мне объяснили: я – женщина… Видимо, да…»

Мне объяснили: я – женщина… Видимо, да.Прикосновенья ношу, покрывшие панцирем тело.Верю мужчинам, что в небо ракета взлетела.Верю, что солнце – такая большая звезда…

Мне объяснили: я – женщина.                                                      Я поняла.Юбки и платья ношу, и готовлю картошку.Голос меняю, чтобы звучал понарошку,И говорю про ребенка,                                    которого не родила.

Ночью я долго гляжу – за тебя, в темноту,Голая, светлая, взглядом и светлым и голым.Я замираю, заснеженный плавный пригорок.Ты окликаешь по имени женщину ту…

Ищешь осмысленный, определённый законВ линии гибкой, смыкающей плотно колени…Ты находил его всюду.                                                   Неоновый ЛенинО деревянной России твоим говорил языком.

Я же не знаю России!                                  Я знаю – дома,Знаю – овраги, ларьки, перелески, продмаги,Поздние ржавые снеги, белесые флаги,Знаю, что лето бывает, бывает зима…

Утром я вновь обучусь языку                              и припомню забытые знаки,Хлеб пополам разделю,                         будто смысл пополам разделю.Платье надену,                       тебя поцелую,                                                  «люблю»Напишу я губами на воздухе,                                                     как на бумаге.

«Послушай, помнишь …»

Послушай, помнишь —был Тамбов когда-то:бараки и облупленный ампир.На ладан дышащий, ледащий, крытый матомосенней жести на ветвях стропил.

И сумерки внутри, и тишь вокруг…Но, Боже мой, как тайно, как древесно,каким высоким снегом поднебеснымнас заметало из февральских вьюг!Как вырастал повсюду по весненевзрачный подзаборный одуванчик,как свечечка…                      Ты был хороший мальчик,хотя уже тогда кричал во сне.Так бредили и всё бродили мыи ворошили слёглых листьев корку.А воздух был больничный,                                  слабый, горький,ещё не отогревшийся с зимы.Быть может,                    и теперь ты где-то есть.Там, где Тамбов и церковь над рекою.И ты теперь доверчив и покоен,и светлую пришлёшь об этом весть.

«И остались пустыми леса…»

И остались пустыми лесабез единой приметы быта.Здесь боятся кричать голоса,словно дети в дому забытом.

Всё мне чудится, что ключомзазвенят, замок проверяя,там, за теплым твоим плечомдвери стройные отворяя…

Тишина и снаружи, и в нас.Отлетело былое без гнева.И сквозит в оголенный каркаскуп древесных – ветер да небо.

«Когда ты лежал в больнице…»

Когда ты лежал в больницедля пьяниц и наркоманов,на рынке, долго торгуясь,купила я виноград,и стыдно искала мелочьв разбухших от сора карманах,и злилась потом, как будтогостинцу ты был рад.А ты в дверное окошкоглядел, как в окошко кассы,с глупой надеждой уехатьотсюда в такие края,где нет раздавленных кошек,не пахнет масляной краскойи не стоят печати по уголкам белья.Но я не дала билета.Я виноград протянула:кисть золотую, тугуюк тебе за барьер, за черту.Ты ягоды брал губамидвижением поцелуяи пробегала улыбкапо молодому рту…Тогда я еще не знала,что провожаю – в дорогу,что крепко сожмешь билет свойпоследним усильем руки,что мир за больничной решеткойотодвинется, дрогнув,и пойдут по палатамв белом проводники.

«Мудрил, разгадывая замок…»

Мудрил, разгадывая замок,пальцы ломал мальчик.А когда уже и дышать не мог —открылся ларчик.

Открылся путь прямой, как законвечный.И душу тронуло, как сквознякомсвечку.

И крышка захлопнулась и сотряслаземлю с краю,откуда тянулась сосна, рослак раю…

«Подожди меня, милый, я – скоро!..»

Подожди меня, милый, я – скоро!Год ли, век ли, – одну только жизнь.На опушке небесного борапосиди и меня подожди.

Так когда-то ты ждал терпеливо,если я по утрам для красыленту синюю с редким отливомзаплетала в поток косы.

Посмотри как тогда, без укора,на капризы кружений моих.Только изредка кликни: «Ты скоро?!»Скоро, милый, одну только жизнь!

«Не ходи, дурачок…»

Не ходи, дурачок,заведет эта тропка!Вот под левым плечомкапля – божья коровка.

Укажи ей перстомв поднебесные кущи,где, версту за верстой,воздух чище и гуще.

Осень в листьях шуршит,засыпая, как дети;отлетевшей душимир твоей не заметит,

потому, что в лесумежду небом и тропкойприлепилась к листуснизу – божья коровка.

«А когда актёры умирают…»

А когда актёры умирают,то для них закрыты двери рая.Утешенье малое есть, правда,что для них закрыты двери ада.

Есть конец у жизни и у сказки.Опадают и цветы, и маски.Опадают золотые речи.Остается голый человечек.

И порхают по лесам и доламмаленькие звонкие актёры.И щебечут что-то по привычке.Эльфы, человечки, божьи птички…

«Где липы дворянской породы…»

Где липы дворянской породыдавнишнюю думу гудят,где луч средь ненастной погодызадумался, тих, как дитя,где небо, как будто спросоньяразбужено криком стрижат —направо от ветхой часовни,налево от ветхой часовниродные глубоко лежатНевестки лежат и свекрови,и семьи дядьёв и братьёв…Помянем родимых по кровиСегодня блином да кутьёй!Помянем их водкою чистой,помянем заморским вином,и хлебом печёным, душистымзакусим за общим столом.Помянем их долгие годыв разломах древесных морщин.Помянем водительниц рода,помянем горячих мужчин.Помянем… Но отклика нету,не варена ныне кутья.И розно по белому светулежат и сватья, и братья.Никто не заходит к ним сроду.Лишь луч иногда забежитк деревьям крестьянской породы,к деревьям дворянской породы…Чей родич под ними лежит?..

«И напряженность детского лица…»

И напряженность детского лица,и взгляд слепой ночного поколенья,и полдень, размыкающий колени,не утоляя, утомлял юнца.Он спал лишь днём, неловко обнаживмужской кадык мальчишеского горла.Во сне он видел женщин, белых, голых,беспомощно идущих на ножи.Он воровал ночами яркий шумвысоких мест и приоткрытых окон.Он взглядов избегал волчиным оком.Под жёсткой шерстью в черепе был ум.Он в драках бил всегда исподтишка,и голосом высоким под луноюон песни пел подъездным корешками хвастался удачею хмельною…Когда его за взятый им ларёкв подвале били, – шевелился в луже,коленками, руками в рёбрах душуудерживал, свернувшийся зверёк.А и души-то было, Господи!..В твоих ли канцеляриях хранитсятот протокол? Районная милиция…И что он там кричал: «Не подходи!»

«Два ангела сидели потихоньку…»